Какие имена приходят вам на ум при словах «Современная русская поэзия»? Признаться, довольно долгое время я относился к тем, кто считает, что лучшее будущее русской поэзии – это ее прошлое. Однако моё мировоззрение перевернулось после знакомства с творчеством Веры Полозковой. Но речь сегодня пойдет не о Вере, а о представительнице уже другого поколения – петербурженке Стефании Даниловой.
В августе ей исполнилось только 20, но юный возраст нисколько не мешает назвать Стефанию уже состоявшейся поэтессой. 7 сборников поэзии, вышедших на данный момент, не дадут мне соврать, а вздумай я перечислить ее награды, регалии и заслуги, у меня уйдет полстраницы, так что попробую доказать ее значимость для современной поэзии России несколько другими средствами.
Стиль произведений Стефании я бы обозначил как интеллектуальный символизм. Интеллектуальный — потому что первое, что бросается в глаза при прочтении ее стихов – словарный запас, который достоин энциклопедии. Академическая гимназия СпбГУ, Всероссийские олимпиады по литературе, высшие литературные курсы и почти завершенная учеба на факультете лингвистики (не за горами диплом) не прошли даром. Яркий, мощный слог, отсылки к творчеству многих писателей-классиков, от Маркеса до мифологии разных стран, китайских стратагем и Метерлинка лишний раз показывают, что эта поэзия для тех, кто читать умеет и любит — не только поэзию.
Второе, что хотелось бы отметить особенно – это мастерская игра со словом, которая отсылает нас куда-то едва ли не в творчество ОБЭРИУ (Объединение реального искусства, яркими представителями которого являлись Даниил Хармс и Александр Введенский). Но если у ОБЭРИУ игра со словом часто доходила до полного абсурда, то в стихах Даниловой это все звучит абсолютно логично. Само название ее дебютной официальной книги, вышедшей в московском издательстве АСТ (до этого книги выходили самиздатом), являет собой великолепный пример неологизма. Книга называется “Веснадцать”. Можно смело заявить, что это “числительное” — не возраст, но состояние души самой Стэф (так ее называют друзья и поклонники) и каждой женщины.
Что же касается символизма, то на мой взгляд, ее творчество возрождает в русской литературной традиции прекрасный, но в наш “алюминиевый век”, почти позабытый жанр. Читая ее, словно бы погружаешься в дивный мир, в котором со времен Ахматовой и Гумилева дверь была закрыта на амбарный замок. Интересен для понимания ее феномена (а писать в 20 лет так зрело — это феномен) тот факт, что она является полиглотом и свободно пишет стихи на трех языках. Честно признаться, навскидку из писателей-билингвов я вспомнил только Бродского. Если бы меня попросили назвать ярчайших поэтов современной России, я бы не задумываясь сказал, что это — вышеупомянутая Вера Полозкова и — Стефания Данилова. Между ними я бы легко поставил знак равенства, но каждый из них пишет в очень собственном жанре. У Полозковой это нечто естественное, реалистичное, жизненное. У Стэф — яркое, живое, летящее творчество.
«Я — синий цвет.
Я — небо. Я — вода.
Восток, платочек, птица Метерлинка,
упавшая на платьице былинка.
Я — то, чего Ты ждал.
Иди сюда.»
И хочется идти, путешествовать по созданным ею мирам, спускаться за Алисой в Зазеркалье, трястись в поезде, наверстывая свое. Свое для каждого. Если кто и способен сделать почти невозможное — вернуть поэзию на стадионы, то у нее, возможно, есть наибольший поэтический ресурс для этого.
«Веснадцать» — книга, которая, на мой взгляд, способна придать современной поэзии новый виток. Стефания сейчас, что называется, «нарасхват», но она согласилась ответить на вопросы, подготовленные мною для нее.
Стефания, расскажи о себе. Какой ты сама себя видишь сейчас?
Стефания Данилова ненавидит, когда ее называют полным именем через «е», а не через «э», что является верным; не любит тратить свое время зря, плохую литературу и навязываться. Любит синий цвет, оформление витрин в книжных магазинах (если оно хорошее), продукцию студии Артемия Лебедева и думающих людей. Мы все выбираем свой круг по своему образу и подобию.
Твоя книга впервые вышла в большом издательстве. Что это значит для тебя?
Когда Илья Данишевский, мой редактор, сообщил мне, что книга выйдет осенью, я дня три находилась в совершенной эйфории. Ни алкоголем, ни даже пребыванием с возлюбленными мне не удавалось достигнуть этого, я вся была свет, и свет был мной. Я улыбалась, слушая песню Wake Me Up When September Ends, и светофоры загорались зеленым, а люди казались куда красивее, чем обычно. Меня разбудили в конце октября, но песня как была, так и осталась для меня знаковой в этой истории.
Твое самое яркое воспоминание?
Мы едем с друзьями-армянами в джип-сафари по Кубе, я рассказываю им о своей любви к их брату по крови, Аствацатурову; много смеемся и разговариваем, в окна машины — пыль, но мы видим только горизонт; рома в кофе наливают больше, чем кофе, при этом мы совершенно не пьянеем, я влюбляюсь аполлоническим началом в каждый красивый взгляд каждого нового человека, говорю с испанцами и не понимаю, почему я не родилась с этим языком на устах; через неделю я добираюсь на автобусе до Гаваны, где меня встречает моя Анабель, ее старенькая мама курит трубку и называет меня Эстиф, и тут же забывает, как меня зовут. Мы пьем кубинскую водку и по-прежнему трезвы, наш друг Мануэль везет меня на трех такси к Башне, где стреляет пушка, в честь освобождения Гаваны, и я сижу у него на плечах и это круче самого обалденного концерта из посещенных мной, потому что площадь у Башни большеглаза, там тысячи и тысячи, и неизвестно что горит правдивей — глаза или факелы, я люблю всех этих людей, я читаю Мануэлю свои стихи на испанском на стене башни, мы оба знаем, что они никому не посвящены, и именно поэтому три дня спустя целуемся на площади Революции. Я смотрю на лодки, плывущие по реке, на раскинувшуюся Гавану, и на мгновение она становится Петербургом, который нигде меня не оставляет и блестит на безымянном пальце ярче любого золотого кольца. Я почти не помню лихорадку, подхваченную в гаванских трущобах, почти не помню, как над нами подшутили официанты и подложили листы коки вместо мяты в чай и какие каждый видел глюки — у меня в комнате сидели два незнакомца и даже тогда болтали о большой литературе; а к Враму пришла девушка и увела его за собой в море, и исчезла; официанта, конечно же, уволили, но мы не просили об этом, мы все были в море, в песке и в солнце, мы все были — море, песок и солнце.
Ты много пишешь о любви. Любовь для тебя – это?..
Любовь для меня давно перестала умещаться в рамки отношений между Человеком и Человеком. Взросление делает глаз, расширяет взгляд. Я была бы очень рада сейчас оказаться в своих семнадцати и писать о своей пылкой влюбленности в красивого мальчика. Мой друг написал стихи образу женщины, сидящей в будке у эскалатора, я пишу про взаимоотношения автора и его героини, когда автор пишет ей хэппи-энд, зная, что получит меньше профита, чем если бы он написал трэш, угар и содомию; заканчивается тем, что «у автора не будет домика у залива, но он рад, что у его героини — будет», и это тоже любовь, как я ее теперь понимаю.
Ты пишешь стихи на испанском языке, часто ли ты это делаешь, читала ли ты их в России, попали ли они (возможно, с переводом) в твой сборник «Веснадцать»?
Я пишу на испанском, когда возвращаюсь мыслями на Кубу. Мне никогда не доводилось исполнять их с русской сцены. Но в Варадеро есть бард, который поет у барных стоек отелей, и среди его песен звучат и мои. В «Веснадцати» все строго на русском. Не исключено, что иноязычная поэзия будет жить во второй книге, название которой пока держится в секрете.
Ого, кажется, только что я услышал нечто эксклюзивное, вторая книга?! Я понимаю, что все заключается в тайне издательства, но скажи хоть что-то о ней нашим читателям?
Скажу тебе больше, мы с моим редактором, Ильей Данишевским, планируем триптих. Писать-то его, разумеется, мне. Выход второй книги намечен сразу после Нового Года. Отличный подарок как читателям, так и автору, а третьей – ориентировочно в марте-апреле.
Ну, раз у нас пошел такой откровенный разговор, иду ва-банк. Кому принадлежит твое сердце?
На данный момент только мне самой. Чтобы полюбить кого-то истинно и невероятно, нужно в первую очередь полюбить и принять себя, а для этого мне нужны ежедневные победы — пускай небольшие, например, красиво оформить витрину или порадовать свою семью. Да, у меня высокая планка на человека, который смог бы идти рядом со мной через всё. Какой буду я, такой со мной и будет человек. Планка повышается ежедневно, но я знаю, что этот человек уже давно живёт на свете, просто мы еще не знакомы.
Что тебя впечатляет в твоих читателях?
В Харькове на какой-то известной стене написали мои строки «Я знаю, я за тебя в ответе, но я не знаю, что отвечать», и таких случаев все больше. Мне каждую неделю приходят письма, настоящие, бумажные, и для сувениров из них мама прибила мне панно к стене, его содержимое мне куда дороже полученных мною грамот и дипломов. Если жюри можно подкупить (чем я никогда не занималась, но в миру случается), то сердца людей — никогда. Меня много поют, Малаховский (композитор Светланы Сургановой) написал замечательную песню «Я останусь с тобой, мой мужчина по имени Питер», а Ната Котовская исполнила «Сентябрьское письмо» именно так, как я его сама бы спела, если бы умела петь. Это единственный отклик на мое творчество, который вызвал у меня слезы, потому что я заново пережила ту страшную историю так ярко, как если бы она никогда не закончилась. А режиссер Михаил Сабитов поставил спектакль «Веснадцать раз не о любви», настоящий спектакль, в настоящем театре. Я боюсь идти на премьеру, зная, насколько это гениальный — не побоюсь этого слова — специалист, боюсь, что заболею «звездянкой» (смеется).
Ну, и последний вопрос, когда, наконец, в Беларусь с концертом приедешь?
В 2013 году я почти приехала в Минск, были куплены билеты, была организована встреча, найдена вписка, подобран большой зал, но в последний момент все сорвалось и билеты пришлось сдавать, потому что мой универ безжалостен и беспощаден; я люблю в нем конкретных преподавателей, конкретные методики и дисциплины, но дайте мне бразды правления министерством культуры — и я переверну образовательный мир, и здесь я абсолютно не смеюсь, потому что ни смеха, ни слез, ни даже букв не осталось, кроме тех, что в типовых тестах, штампующих усталых сутулых человекороботов.
***
Стефания умудряется учиться, писать диплом и книги, работать в книжной сети «Буквоед» продавцом-экспертом и всесторонне развиваться, не имея при этом ни капли высокомерия при количестве и качестве талантов и регалий. Звезда Артюра Рембо угасла в 19 лет. Стэф уже разменяла третий десяток. Хотелось бы завершить эту беседу пожеланием Стэф удачи и сил для дальнейшего написания хроник внутреннего вечного несгорания.
