Крашеная столичная блондинка с тяжелыми волосами, похожими на веревки расплетенного каната, в молодости она с азартом меняла мужей и политические убеждения. Была борцом за сокращение рабочего дня, сторонницей запрета курения, вдовой банкира, женой студента, защитницей бездомных животных. И порой умудрялась совмещать несколько взаимоисключающих ролей, активно создавая скандалы, спровоцировав не одну публичную драку, всегда и всюду умело позируя фоторепортерам из газет и журналов.
В одно апрельское утро, напоминавшее свежестью бутон полевого колокольчика, в маленьком кафе на площади перед собором, который накалывал облако на шампур ржавого готического шпиля, величественно попивая чай возле окна, мадемуазель Аморелла внимательно посмотрела на свои руки. Отхлебнула еще глоточек, со ступенчатым фарфоровым хрустом опустила чашку на блюдце. Посмотрела на свои руки еще раз, чуть приблизила их к окну, к свету, но снова не смогла узнать их. Это были руки незнакомой, стареющей женщины. Тонкие длинные пальцы, безупречный боевой маникюр и даже перстень с нефритом лишь подчеркивали подступающий сентябрь этих рук, не знавших ни тяжелой работы, ни кропотливого домашнего труда. Это были отцветающие, чуть грустные и усталые руки. Совсем чужие. От которых хотелось поскорее отвернуться.
В тот день мадемуазель Аморелла впервые в жизни запнулась, почти растерялась. В тот день она горестно забросила все дела, расплатилась за кофе, схватила сумочку и отправилась скитаться по переулкам. Она бродила несколько часов по узеньким улочкам, бледным отчаявшимся призраком, вмиг потерявшим память, лицо и имя. К вечеру она сумела кое-как собрать себя заново, кое-как склеить свое подобие из осколков. Несколько месяцев после того дня она самоотверженно держалась, не подавала виду, что знает о наступлении своей осени, что чувствует повсюду ее сырой, тревожащий ветер. Она умело воссоздавала былые ужимки, царственно выгуливала обширное собрание платьев, оголяла монументальные плечи, повиливала бедрами и хохотала с завораживающей хрипотцой перед изумленными зрителями своей жизни, но все же стала изредка настороженно умолкать, панически выискивая в жестах и ухмылках знакомых подтверждения мучившим ее страхам, изнуряющим опасениям.
В один щедро осыпанный пыльцой и солнечными бликами июльский полдень, оставив от поэтической и светской жизни на память лишь легкомысленное прозвище, мадемуазель Аморелла торжественно въехала в приморский городок в старом мерседесе с открытым верхом. Не подавая виду, что сбежала сюда от отчаянья, что старается обмануть свою осень и как-нибудь хитро перехитрить судьбу, она гордо выпрямилась за рулем, чуть вздернула носик, чтобы ветер трепал синий кружевной шарф и беспечно ворошил золотые локоны победительницы.
Она въехала в городок в ясный и безветренный полдень, в сопровождении двух грузовиков, до отказа набитых мебелью, платьями, сапогами и босоножками с пиками и шпагами неимоверно высоких каблуков. Незадолго до переезда мадемуазель нечаянно услышала по радио фразу, которая показалась ей весьма удачной для начала пятнадцатой по счету «новой жизни»: «намеревался встретить в этих тихих местах свою старость». Заучив эти слова наизусть, а потом сроднившись с ними, как добродушная и практичная мачеха, мадемуазель Аморелла совсем скоро принялась глубокомысленно произносить их новым соседям и встреченным на улицах старушкам городка.
– Вот, – исповедовалась она продавщице бакалейной лавки – сбежала от выхлопов, шума и гудков. Долго сопротивлялась, но все-таки сумела вырваться из цепких лап большого города. А здесь меня дожидался прабабушкин дом. Родовое гнездо. Небольшая деревянная вилла, жаль, далековато от моря. Когда-то, в детстве, она казалась сказочным замком: сиреневая вилла, с белыми ставнями, по которой всегда гулял ветер надежд и предчувствий. Теперь мой дом совсем серый от времени и дождей. Очень старый. И такой душный. Даже не знаю, что с ним делать, с чего начать, за что хвататься. Постепенно перестрою. Заменю рамы и ставни. Чуть-чуть утеплю. И поменяю все внутри. Но это со временем, понемногу. А пока отдохну. И настроюсь встречать в этих тихих местах свою старость. А как иначе, милочка. Она никогда не спрашивает перед тем, как нагрянуть. И объявляется неожиданно. Лучше уж подготовиться к встрече, чем позволить гостье застать врасплох.
В этих смиренных сиреневых монологам, расположивших к ней прохожих и соседей, мадмуазель Аморелла умалчивала о тайных надеждах. Во-первых, подцепить в городке скромного провинциального холостяка. И, конечно же, воодушевиться здесь в провинции новыми политическими убеждениями. Без которых мадемуазель и дня прожить не могла. Потому что больше всего на свете она боялась скуки и повседневности.
Немного осмотревшись, понаблюдав городок и его неторопливую жизнь, она переоделась в шуршащий и вжикающий при ходьбе спортивный костюм. Еще немного погодя остригла волосы в маленькой парикмахерской, в двух шагах от бульвара. Где всего два старых скрипучих кресла. И мутная витрина по вечерам изливает на брусчатку мягкий лиловый свет.
Быстро сроднившись с городком, став его частью, мадемуазель Аморелла в числе первых примкнула к кружку протестных вышивальщиц. Загоревшись новым для себя общественным делом, за все годы она не пропустила ни одного собрания. Согнувшись в три погибели, отрешившись от всего вокруг, отчаянно и самозабвенно вывязывала разноцветные кружевные салфетки, вышивала зеленой или алой ниткой на холстинах требования и призывы немедленно прекратить, срочно убрать, обратить внимание, беречь и помнить.
Обживая городок, мадемуазель Аморелла изучала местные слухи, поветрия и легенды, при любой возможности кокетливо допрашивая всех подвернувшихся на ее пути мужчин. Со временем она выпытала многие тайны городка. Она узнала про торговку босоножками, шлепанцами и тапочками с пятничного «большого» рынка, которая однажды поколотила цыгана, попытавшегося украсть с прилавка резиновые сапоги. Она узнала о сумасшедшем Йоргосе, который часто убегает из психушки, чтобы отнести букетик гиацинтов хозяйке маленькой кондитерской на набережной. Она узнала о художнике с мировым именем, который приезжает в городок каждые два года, чтобы подвести итоги жизни и сверить часы, ведь, по его утверждениям, время в городке течет иначе, чем во всем остальном мире. Она узнала о томящемся на пустыре приведении, которую зовут Зоя и которая так и не смогла смириться. Про веселого человека Марка, он каждую субботу сидит на лавочке в парке и поет для прохожих голосом Элвиса Пресли. И, конечно же, от мадемуазель Амореллы не укрылась история памятника, того, что так гордо и одиноко стоит на небольшой пятиконечной площади, в самом центре, возле библиотеки и магазинчика шляп. Лет двадцать назад памятник из серо-розового мрамора был установлен в честь героя, который прошел три войны, а потом стал авиатором и многие годы бесстрашно участвовал в испытании дельтапланов и самолетов. В свое время скульптору была вручена главная правительственная награда. Но это не мешает девушкам городка каждое лето, в день солнцеворота, украшать голову памятника венком из полевых ромашек, васильков и колокольчиков.
Из воспоминаний, слухов, обрывков фраз и документов, прочитанных в пустынном краеведческом музее городка, мадемуазель Аморелла сумела восстановить один день чужой жизни, которая совершенно ее не касалась. Однажды, будущий памятник, а тогда еще живой сорокалетний мужчина без лысины и без намека на седину, пригласил одну знакомую даму прогуляться по небу. Говорят, она была его невестой. Или должна была стать его невестой в конце заветной, давно задуманной прогулки под облаками. Хотя, возможно, дама сама упросила будущий памятник взять ее с собой в самолет, намереваясь проверить, существует ли на самом деле седьмое небо.
Аэродром в те годы располагался в окрестных полях, совсем рядом. Было раннее утро, медленно наливающееся жаром. Бабочковое. Медвяное. Герой трех войн разогнался по взлетной полосе, среди полей, среди перепаханной жирной земли. Вздымая пыль, раздирая тишину истошным рычанием, маленький легкий самолет взмыл в сиреневое утро августа. Герой трех войн направился к облакам, попутно выкрикивая обожаемой даме заготовленные слова о чайках и их свободе. Все внутри и снаружи маленькой хрупкой машины грохотало, гудело, дребезжало. Все мешало словам, их раздувало ветром, их разбивало пропеллером на множество крошечных стеклянных брызг, будто мыльные пузыри, не успевающие блеснуть радугой разводов. Герой трех войн отчаянно повышал голос, выкрикивал до хрипоты, в ходе рассказа намереваясь незаметно сделать мертвую петлю, последовательно и плавно подвести разговор к необходимости быть вместе, перейти к своим чувствам, которые сильнее свободы, которые сильнее жизни. Он давно наметил как-нибудь коротко и точно, по-военному доложить даме о своих невозможных, нестерпимых чувствах к ней.
Он так разволновался, что не чувствовал рук. Рассуждая, слово за слово приближаясь к судьбоносной петле объяснений и признаний, будущий памятник совершенно отвлекся, рассеялся, незаметно вырулил самолет под облака, превысив дозволенную хрупкой и несовершенной модели высоту. Заговорившись, раскричавшись, он растерялся. Не сумел справиться с управлением. Не вспомнил, как разблокировать аварийный рычаг. Только на следующий день, ближе к вечеру, поисковая бригада обнаружила их среди приморских дюн. Бездыханных. Изломанных. Умерших в одно мгновение. Окончивших полет вместе и навсегда.
Успел ли герой трех войн объясниться даме в любви? Что сказала или промолчала эта женщина в ответ на его признания? Как прожили они последнюю, страшную минуту падения? Взялись ли за руки напоследок? Об этом можно было только догадываться. Бывшая столичная поэтесса, мадемуазель Аморелла, минута за минутой разведывала подробности этой истории у самых разных встреченных на ее пути мужчин городка. Увы, среди них так и не попался скромный холостой человек, с которым можно было бы тихо встречать старость в этих местах. Разузнав подробности трагической гибели героя трех войн, шумная мадемуазель, вдруг, приняла, впустила в свою грудную клетку один день совершенно чужой жизни, – последний полет, неумелую смертельную петлю признаний, крушение самолета. Все это не давало ей покоя. Мадемуазель Аморелла снова и снова сочиняла последние признания героя за чашечкой вечернего чая, все сильнее веря, что именно эти слова она сама так ждала, так жаждала услышать всю жизнь. Но по печальной усмешке судьбы их никто никогда не произнес, не прокричал, не прошептал ей. И именно эти слова намеревался сказать в маленьком и легком самолетике за несколько минут до гибели сорокалетний мужчина без лысины и без единого седого волоса, главный памятник городка, установленный на пятиконечной площади. Намеревался сказать другой, вполне возможно, бесцветной и однообразной даме, сумевшей прорваться в его сердце.
Сочинив его слова или прозрев их, мадемуазель Аморелла отчаянно и страстно решила до конца своих дней оплакивать героя трех войн. Часто раздумывая о его последнем дне, она становилась безутешной, наполнялась мглистой тяжестью горя, как будто и впрямь была избранницей, которой он начал, но так и не успел признаться в вечной и невыносимой любви.
Именно поэтому с некоторых пор мадемуазель Аморелла проведывала памятник герою трех войн каждое воскресение. Она пересекала городок неторопливо и торжественно, в строгом черном платье до пят, с сумочкой, украшенной черным страусовым пером, в маленькой бархатной шляпке с короткой кружевной вуалеткой. Каждое воскресенье, ранним утром, смиренно брела она сквозь ароматы корицы и тины, горького шоколада, копченостей и псины, пыли и гиацинтов, гнили и луж. Шла мимо заброшенных домов, что пялились слепыми глазницами выбитых окон, мимо пекарни, вниз по улочке, соседствующей с рыночной площадью. Не засматриваясь по сторонам, не прислушиваясь, о чем говорят и помалкивают люди, Аморелла спешила к своему жениху, к холостому и неброскому мужчине, на котором она запнулась, от которого ее сердце рванулось во все стороны сразу. И затрепетало окончательно и бесповоротно.
Она печально и неторопливо шла вниз по неброской улочке с вздыбленным горбом брусчатки. Она спешила через площадь перед лютеранский церковью. Тенью скользила мимо салона зеркал, повернув голову в сторону реки, чтобы ухватить ненасытными ноздрями напоенный углем и копченостями ветер. Шла мимо запертого по воскресеньям магазинчика шляп. Спешила на площадь. К нему. К нему.
Каждое воскресенье ветер трепал подол ее черного платья, ворошил чуть поблекшие, усердно взбитые и укрепленные лаком волосы. Аморелла издали махала рукой своему жениху, с которым решила встречать старость в этом тихом месте. Герой трех войн ждал ее посреди площади, статный и бесстрашный, в каменной шинели, которая обтягивала его треугольную спину. А чайки плавали над его и ее головами, скользили над почерневшими от времени черепичными крышами, плача и крича о своей бескрайней свободе, которую не на что выменять и некому отдать, в какой из концов света ни лети.
