Роман, роман, роман, это ты меня мучишь? Ну, тогда слава богу, даже если вот уже пятнадцатый день подряд, бездарный человек. Полтора месяца – вот срок мозолистых, ущербных глаз Романа, впялившихся в меня, скребущих …
Полтора месяца – это сорок пять дней, дней молчаливых, полных тоски, сострадания, когда мы с Ромочкой шли и спотыкались, хохотали и плакали, но все вместе – верные друзья – ты да я. Я – человек, так, дурочка; ты – тетрадь, густо исписанная, мой верный дурачок.
Теперь, Рома, ни единой строчки, пузатой буквачки с брюшком наперевес, способной расплясать этот текст так, как надо, как мы умели с тобой, Ромка-смельчак.
РОМАН
Роман оказался еще более серьезным, чем я подозревала. С начала своего существования он представлял из себя безликое мелкое существо – тонкая тетрадка, то, на что и положиться, в общем-то, невозможно. Но ежедневные таскания пузатой бумаги в сумке сыграли свою роль, мы приручились друг к дружке, человек и лисичка. Иногда нам было хорошо просто вдвоем: на станции в метро, в Ботаническом саду, на скамейке в парке, даже дома на диване нам было весело. Роман что-то выдумывал, исправлял, а я хохотала, мне нравилась способность Романа жить, самостоятельно держаться. Каждое утро мы просыпались вдвоем: я и Роман – человек и тетрадь. Роман не был моим творением, он был сам по себе, просто самостоятельная вещь, каждая его страничка – это печальное воздыхание про песок в Крыму. Он любил Крым, я любила Крым, я рассказывала – он хохотал, он хохотал – я записывала. Мы вертелись друг около дружки – друг и подружка – яблочные, пряные, тихие, все время вдвоем и объединяющая нас мечта о Крыме. Мы были счастливы…
Это были мы полтора месяца назад, сорок пять дней до мы были без единой проблемы в голове, но не сегодня…
Целый день Роман грустно шуршит в моей сумке, что-то вылизывая, пускается в путешествие по изнеженному дождем городу, а вечером лупоглазо рассматривает меня пустыми страницами.
Ни он, ни я не можем писать.
Все чаще Роман выпендривается и вылазит боком, грозно шумит, его шорохи – это тихие лапки кота-лизаки, он шумно не получается. Зачеркнуты строки, предложение, абзацы, главы – полкниги превратилось в изодранное красными чернилами хмурое лицо.
Постепенно Крым превращался во всепоглощающую идею, значит и Роман, с которым к тому времени произошли серьезные метафизические изменения: повылазило некое подобие ручек, а скорее просто культяпки, сформировались маленькие хитроватые ножки-побегушки, но самое последнее, что основательно меня пугало – это ряд его золотых мелких зубиков, 15 или 20 штук, я не пересчитывала. Я просто ненавидела его и, честно признаться, боялась спать дома. Я осознавала, что единственный способ ласково отделаться от Ромы – это дописать его до конца. Но сука превращался в эпопею, в трилогию, в библиотеку. Он не мечтал заканчиваться, он мечтал вечно быть, за мой счет, правда.
Естественно, что постепенно мы начали просто невыносимо раздражать друг друга, но если без Романа я могла протянуть, то он без меня вряд ли, и он это знал…и это было самое страшное. Он преследовал меня, мамочка, он слонялся за мной по сырым улицам весь простуженный и мокрый и в изнеможении оставлял меня. Укрываясь от дождя на остановках. Я оборачивалась, кутаясь от холода в дребезжащий плащ и смотрела на грустные глаза Романа, а как все безобидно начиналось…
Я скребу ключом в замочной скважине, открываю дверь и давлюсь запахом из сырости и табака. Если Ромочки нет, он обязательно припрется на работу, Ромку я знаю как облупленного. Такое бывало часто: он делал вид, что обижался, хлопал дверью, собирал вещи, брился тщательно – все он делал в представленной последовательности, словно вернулся. Потом вешал голову – одуванчик-ромашечка, улыбался, медленно подходил ко мне, обнимал за плечи, а я думала: «Боже…». Он ныл и трясся, икал и пукал, он опять побеждал…
И тогда я видела Крым практически везде…
Любой асфальт превращался в дружелюбное Черное море, любая дорожка во дворе в горящий крымский песок, любое солнце – было солнцем Крыма, любой человек для меня был в купальнике и загаре с ног до головы. На пачках макарон, в хлебе, в тающем мороженном, в тлеющей сигарете, на переднике синего цвета у вспотевшей от жары продавщицы я видела Крым, даже в предрассветном оцепенении природы – Крым грозно съедал меня.
Почему так все получилось, в конце концов? Может я решила, что не дойду, маленькая девочка, споткнусь, упаду, не дотянусь да Крыма самостоятельно, сломаюсь, тресну напополам. Даже с Романом было тяжело шлепать до заветной мечты. Даже если вместе мы победим, двоих для победы было недостаточно и Крым остался в конце туннеля маленьким светящимся пятном, а мы с Романом оставались где-то в самом начале пути, едва проделав два маленьких шажка. Мы уже не светились как дети, не безумствовали, не пели, мы не шли с распахнутой грудью, улыбаясь только пятну, ласкающемуся где-то в конце туннеля.
