Мы познакомились в день города, когда на площадке у ДК «Химволокно» был концерт. Местные группы играли уныло и без настроения, звук был корявым. Их и не слушали — на лавках перед площадкой сидели два десятка случайных людей — пенсионеры, дети с родителями, алкаши.
Я пришел на концерт от нечего делать. Кончались каникулы в институте, и большую часть их я просидел дома, иногда выбираясь в видеосалон на какой-нибудь фильм. Чаще всего фильм оказывался тупым.
На второй песне группы «День и ночь» между сценой и лавками началась драка. Несколько гопников отдубасили волосатого чувака. На вид ему было за тридцать. Я не знал, за что, и кто был виноват. Я только видел, как красномордый здоровый гопник, улыбаясь, надавал волосатому кулаками по морде. Волосатый упал, остальные слегка попинали его ногами и отвалили: концерт их не интересовал. Парень поднялся, вытащил носовой платок, вытер кровь. Музыканты сделали вид, что ничего не случилось.
— Они должны были остановить концерт, — сказала девушка на соседней лавке, в джинсовой куртке, с рыжими волосами. Она сидела одна, и я не заметил, когда она появилась.
— Да, конечно, — ответил я. — А я тебя помню. Ты ведь была в апреле в «Химволокно» на «Роке чистой воды»?
— Да, была. Давай уйдем, на фиг, отсюда.
И мы ушли гулять по улицам. С деревьев осыпались первые желтые листья. Из труб завода Куйбышева в небо валил дым. Навстречу нам шла молодежь в джинсах-«мальвинах» и майках «Chanel», привезенных из Польши.
Она рассказала, что учится в пединституте, на физмате, перешла на второй курс, что ходит на все редкие рок-концерты в нашем городе, что ее любимая группа — «Кино», и когда год назад Цой погиб, она несколько дней не могла прийти в себя, а потом завидовала тем парням и девчонкам, которые жили в палатках у него на могиле, и сама хотела бы так, но родители никогда бы не отпустили ее. Они также не отпустили ее на концерт к годовщине Чернобыля в Минске, в конце апреля.
И я рассказал, что ездил на тот концерт, ездил один, потому что бывшие школьные приятели и нынешние одногруппники слушают, в основном, другую музыку, либо не слушают вообще никакой. А на концерте в Минске — на стадионе «Динамо» — было много всякого, и хорошего, и не очень. Нелепо вперлись туда попсовые «Машина времени» и группа Игоря Талькова, а тем, кого ждали больше всего — ДДТ и Гребенщикову — толком сыграть не дали: в начале выступления ДДТ на стадионе отрубили свет, а БГ вообще не успел выйти. А потом я ехал на автобусе до «Минска-Южного», на электричке — до Осипович, сидел два часа до дизеля на Могилев в тесном зале станции, а рядом храпел мужик в телогрейке…
Я проводил ее до дома на улице Народного Ополчения — такой же пятиэтажки, как наша. И мы договорились встретиться завтра.
*
Мы решили, что поедем вместе в Питер — ни я, ни она там ни разу не были, а потом поедем на море. Плевать, что каникул осталось совсем немного. Плевать, что родители будут ныть и отговаривать, и приводить аргументы насчет учебы и насчет того, зачем это нам вообще нужно. Они нас никогда не поймут, и мы никогда не сможем им ничего объяснить. И не будем. Мы взрослые люди и от них не зависим. Даже деньги на эту поездку мы сами найдем — остатки стипендий и моя коллекция марок, которую можно продать через магазин «Букинист» — я видел там объявление.
*
В день, когда мы пошли покупать билеты, случился ГКЧП. По телевизору шло «Лебединое озеро», либо сидели унылые дядьки со скучными лицами, говорили бессмысленный бред. Нам было на них наплевать.
В кассах напротив «китайской стены» стояла обычная очередь, тоже люди со скучными лицами. Мы не хотели быть такими, как они, и мы знали, что никогда такими не будем. Мы купили билеты на двадцать первое — послезавтра. Дома — и у меня, и у нее — были скандалы: куда ты поедешь, тем более, что такое случилось — вдруг вообще начнется неизвестно что, гражданская война? Ее родителям поддакивала сестра, младшая на два года, и в результате сестры слегка потаскали друг друга за волосы — она рассказала потом, хохоча.
Моим поддакивать было некому, но у них был другой аргумент: учеба. На втором курсе я чуть не вылетел из «машинки» из-за предмета под названием ТОЭ — теоретические основы электрических цепей. Я ненавидел урода-преподавателя и особенно этого не скрывал. Он считал себя «шестидесятником», я считал его мудаком. И предмет я вообще не учил — принципиально, — надеясь списать на экзамене. Преподаватель мешал мне списать — тоже принципиально. Результат — три пересдачи экзамена в зимнюю сессию, растянувшиеся до конца февраля. И теперь родители говорили пустые слова про учебу, про то, что нельзя пропускать ни единого дня, тем более в самом начале учебного года. Я слушал и не противоречил, зная, что все равно сделаю, как хочу.
*
Когда мы садились в поезд, было известно, что ГКЧП проиграл, что все будет, как раньше, а может быть — лучше, потому что теперь коммунизм себя окончательно дискредитировал. Но мы про это не думали.
В Питере мы сначала поехали на могилу Цоя. Там уже не было никаких палаток, только много букетов и сигарет, и тусовались ребята, приехавшие из разных городов и республик. Нас угостили портвейном, я подстроил свою гитару и спел пару песен — «Видели ночь» и «Группу крови». Пел плохо, стеснялся — я очень редко пел что-то при людях. Но никто меня не лажал, все слушали и подпевали.
А потом мы поехали на Рубинштейна, тринадцать — в Рок-клуб. Во дворе толпились пацаны и девчонки, за металлической дверью было маленькое помещение. В одной его половине сидел волосатый бородатый мужик, заведовавший звукозаписью. Рядом висели списки групп и альбомов, которые можно было записать на кассеты. Многих названий мы раньше не слышали — например, «Хуй забей». Чистых кассет у нас не было, и мы просто стояли у списков и читали их. А потом какой-то чувак в перчатках без пальцев сел за рояль в углу и начал играть. Ни я, ни она не знали его в лицо, но, может быть, он играл в какой-нибудь из известных групп.
На Невском проходили политические митинги, а в переходе группа пацанов лет по шестнадцать играла рок-н-ролл. Мы их послушали, бросили рубль в шапку, потом пошли к Неве и сели на каменных ступеньках у воды, смотрели на прогулочные катера и Петропавловскую крепость на другом берегу.
Мы ночевали у старушки, предлагающей ночлег у Московского вокзала, в старой квартире с высокими потолками, в комнате с видом на двор-колодец. Пока мы шли от вокзала до дома, старушка, не переставая, повторяла, что ее не касается, кто мы, муж и жена или нет, что главное, что мы русские, а то соседи по площадке не любят, когда на ночлег к ней приходят армяне и азербайджанцы.
Весь следующий день мы бродили по Питеру. Мы купили и выпили банку импортного пива за пятнадцать рублей — парни с ящиками этих банок стояли повсюду. Пиво показалось обычным, таким же, как наше. Мы ездили на Васильевский остров, где нет улиц, а только «линии». Мы искали «Сайгон», но не помнили номер дома и не знали, он еще там, или закрылся. Мы хотели сходить куда-нибудь на концерт, но афиш концертов не было, даже в рок-клубе. Мы сидели на лавочках в сквере у Витебского вокзала, и на лавочке рядом две девушки в железнодорожной форме целовались взасос.
Тем же вечером мы сели в плацкартный вагон поезда «Ленинград — Одесса». С нами на верхних полках ехали парни из Винницы — они привозили сюда на продажу яблоки, а на вырученные деньги купили много блоков сигарет. Их сумки с сигаретами стояли на третьих полках.
Утром поезд остановился напротив вокзала в Могилеве. Непривычно было приехать в свой город, но не выходить из вагона, а оставаться и ехать дальше. Шел дождь. По перрону ехал электрокар, тянул за собой прицеп с посылками. Старуха с зонтиком продавала семечки в кульках из газеты.
*
Мы вышли из вагона в четыре часа утра. Было тепло и темно, пахло южными растениями, люди тащили по перрону чемоданы и сумки, а над вокзалом светились буквы «Город-герой Одесса». Мы пошли искать море.
В сквере рядом с вокзалом, на скамейке спал мужик в трусах. Мы решили, что его, наверно, ограбили, но нам было все равно.
Светало. Мы вышли к Потемкинской лестнице, спустились по ней к морскому вокзалу, сели на лавке, прижавшись друг к другу, и смотрели, как из моря выплывает красный шар солнца.
Потом я подстроил гитару и пел песню «Звезда по имени солнце», она подпевала, и мне казалось, что я пою лучше, чем тогда, в Ленинграде, на кладбище. По Потемкинской лестнице спускались и поднимались люди, а по улице перед ней проезжали, сигналя, троллейбусы и машины.
У нас не было планов, нам некуда было спешить. Мы спросили, как проехать на пляж, сели в трамвай на Аркадию. Всю вторую половину дороги зеленые ветки деревьев били по стеклам трамвая.
Море было прохладным, но мы долго не хотели вылезать из воды, и нам было плевать, что пока мы купаемся, кто-то может украсть наши шмотки, деньги или гитару. И никто ничего не украл. Мы были на пляже до самого вечера, потом ели шашлыки в кафе рядом с пляжем и смотрели на белые пароходы на горизонте.
У Потемкинской лестницы, наверху, пел под гитару высокий бородатый мужик. У ног его лежал пластиковый пакет для денег. Кто-то бросил монетки, не попал, и они звякнули об асфальт. Мужик, не прекращая играть, сказал:
— Просьба деньгами не сорить. Убирать некому…
Мы пришли на железнодорожный вокзал. Было поздно, и старушки, предлагавшие комнаты, разошлись. Мы сели на лавке в зале ожидания. В углу инвалид в коляске ел объедки, разложив их на газете. В видеосалоне всю ночь шли фильмы, но мы не пошли их смотреть, спали на лавке, а утром сняли комнату у старушки. У нее был дом и виноградники, и она делала виноградное вино. Нам она продавала его совсем дешево, по три рубля за бутылку.
*
Через несколько дней похолодало. Купаться стало уже не в кайф. Поздно вечером мы попрощались со старушкой и поехали на вокзал.
— Давай съездим куда-нибудь еще, — сказала она. — Я пока не хочу домой.
Ближайший поезд был на Кишенев — в два-двенадцать. Мы купили билеты, сели в общий вагон: денег оставалось немного.
Утром, когда мы проснулись, поезд катился мимо зеленых холмов с виноградниками. Проводница, проходя по вагону, объявила: в Тирасполе люди перекрыли дорогу, требуют отделения от Молдавии, поэтому поезд поедет в обход — из-за этого опоздает часов на семь.
В Кишенев приехали почти вечером. Не зная, что мы хотим увидеть и куда попасть, просто ходили по улицам. Продовольственные магазины назывались Alimentari. На одной улице мы увидели точно такую же пятиэтажку, как те, в которых жили мы.
Бродили до ночи, наткнулись на автовокзал и сели в автобус обратно в Одессу.
*
В Одессе пошли на «Привоз», купили винограда, мыли его у кранов на задворках рынка и тут же ели. Когда выходили из ворот, парень в спортивном костюме «Монтана» спросил у меня:
— Продаешь гитару?
Я подумал, что нам, наверно, не хватит денег на билеты домой, и сказал:
— Продаю.
Он заплатил сто рублей.
*
Было пасмурно, но без дождя. Мы стояли на перроне. До отхода нашего поезда оставался час. Мимо нас две воспитательницы вели группу детей из чернобыльской зоны. Дети выбивались из колонны, баловались и гонялись друг за другом. Воспитательницы орали на них.
