Зачин
В одном сером и тусклом городе N жила маленькая поэтесса. Она старалась, как могла, расцветить свою жизнь: рисовала, сочиняла сказки, танцевала под яркую музыку, радовала друзей и работала арт-терапевтом с теми, кто тоже хотел видеть красочный, живой мир. Но время от времени поэтесса просыпалась, а все вокруг опять становилось серым. Собственное тело пугало ее застойностью и избыточностью, собственные стихи – посредственностью, мещанской мелочностью и скукой. Она подходила к окну и видела, что в городе N нет ничего настоящего, кроме отрывков тихой, непритязательной природы – чистой красоты. Но природу эту глушили аляповатые билборды с рекламой, город кишил магазинами и товарами. Все покупалось и продавалось, потреблялось и перерабатывалось, рекламировалось и распространялось. “ВАМ НУЖНО БОЛЬШЕ ОДЕЖДЫ, КОСМЕТИКИ, ЕДЫ, РАЗВЛЕЧЕНИЙ, ВПЕЧАТЛЕНИЙ, ПОПУЛЯРНОСТИ, ДЕНЕГ!” – кричали билборды и экраны. “НАМ НУЖНО БОЛЬШЕ! БОЛЬШЕ!” – повторяли дети и взрослые. Все это пестрело, переливалось и тумкало громкой музыкой, но оставалось серым, серее некуда. “Мне нужно больше?” – неуверенно пыталась повторить за другими поэтесса и плакала.
Она закрывалась дома, но не находила покоя в четырех стенах. Уходила на улицу, часами блуждала по городу пешком, каталась на велосипеде, играла с бездомными животными и рукой дотрагивалась до асфальта, чтобы почувствовать, какой он на ощупь, потому что асфальт ни к чему не призывал и был настоящим. В сером мире он не прикидывался другим. И иногда сквозь него пробивались цветы.
Поэтесса видела, как преображается её город ночью, каким красивым он становится, когда никто его не тревожит безостановочной жаждой потребления. Тогда тихий город лучился красотой, которую каждый мог пропускать сквозь себя и вбирать без остатка. Красота не оставляла ни жира на теле, ни грязи на душе, красота мира была бесплатной и общедоступной. И поэтесса мучилась, что не может жить так всегда – во имя красоты. Потому что наступало утро – и на нее обрушивалась тяжелая необходимость жаждать, стремиться, достигать, обеспечивать, потреблять. Голод и жажда, агрессия и усталость. А еще холод, который до крови растрескивал пальцы и загонял поэтессу назад в дом.
Конфликт. Встреча с провокаторами или помощниками
Но однажды настал тот день, когда Поэтесса увидела наконец-то Цвет, воплощенный в человеке. В тот день в город N приехала девочка с большим потрепанным чемоданом. Она называла себя Хиппи. “Авантюристка, каких свет не видывал!” – перешептывались у нее за спиной. “Мечтательница, голова в облаках,” – качали головами. “Оторва! Сама распущенность!” – вот как её осуждали.
Поэтесса в то время гуляла у поездов, смотрела на рельсы и гадала, уехать ей однажды или кинуться под колеса. Она видела, как открылись двери вагона – и из них пахнуло летом, пряностями и цветами, теплыми дорожками и полупустыми жилищами, пахнуло дымом вечерних костров, смехом молодых, прохладцей прибрежной воды, звездностью неба, пушистыми и колючими волосами, карандашными набросками и акварелями, раскрашенными акрилом дверьми, перемазанными в красках телами, объятиями, сексом, ароматом настоящей беспутной любви и – больше всего – поэзией. Все внутри Поэтессы затрепетало. Она знала, что из вагона сейчас должен появиться кто-то невероятный, кто-то, кому принадлежит все безрассудство, вся беспричинная красота, все счастье и наслаждение, сам Бог, демиург или сам Дьявол, искушенный и искушающий.
И вот на ступеньку опустилась худая девичья нога. Пошарпаная, босая, грязная. Швырком на перрон были выкинуты сандалии. Шелест юбки – первое истинно-яркое, пускай заношенное и полурваное. Звон растрепанных волос. Улыбка среди бесконечного множества веснушек. Тонкая шея, торчащие кости и яркие-яркие глаза, в которых светится столько красоты, сколько может быть в этом мире.
— Кто ты? – спросила восторженно Поэтесса. Лучшей Музы ей было не найти. Сама Жизнь, сама Мечта стояла перед ней. Лучшее из возможных когда-нибудь отражений в зеркале. Выросшая Пеппи Длинныйчулок. Девушка, которая жила только по своим законам. Девушка, которая хранила в себе тепло. Свободная, умеющая любить, не сковывая себя привязанностью, не сидящая на цепи обязательства. Стрекоза, которая так и не встретила зиму. Девушка, пьющая из носика заварочного чайника и пренебрегающая чашками, смеющаяся без повода, самая настоящая на этой земле.
Поэтесса влюбилась без памяти, потому что сама всегда хотела такой стать. Она мгновенно увидела, что Хиппи не нужно писать стихов даже, потому что она – лучший в мире стих. Хиппи не нужно прихорашиваться, потому что она – сама Красота. Хиппи не нужно даже любить специально, потому что она вся – Любовь.
И тогда поэтесса поняла, что ей надо во что бы то ни стало последовать за Хиппи. Только бы не потерять её, легкомысленную и ветреную, в толпе алчущих и усталых людей, спешащих приобретать.
Недостача (невидимость)
Она постаралась догнать Хиппи, но та явно не замечала поэтессы. Не отвечала а вопросы, не видела и не слышала.
“Это потому, что я мещанка, одомашненная, круглая, как только вынятый из печи колобок или как курица-наседка. Во мне нет ничего красивого и мечтательного, как в Хиппи, вот она и не видит меня… Что же, проследую за ней дальше,” – думала поэтесса.
Хиппи уверенно шла по улицам, глазея на небо, сияя глазами, восхищенно приоткрыв рот. Она излучала радость и удивление, одаривала весь город светом. Сплошной дар, эта костлявая птичья девочка бежала по улицам будто бы на угад, но знала, куда движется.
Поэтесса следовала за ней.
Наконец, обе пришли к какому-то зданию. Это был дом на песочно-уютной улице, у крыльца подъезда росли кусты жасмина и жимолости, а из самого подъезда тянуло мочой алкоголиков и запахом свежей выпечки из благопристойных квартир. Хиппи обула свои сандалии, входя внутрь. Она расшаркалась у одной из дверей и позвонила. Дверь ей открыла коротковолосая полная женщиная с ребенком на руках.
— Ах, милая, как же давно мы с тобой не виделись!
— Пустяки, бабуль, запускай! Как там моя сестра-Семейница поживает?
Из кухни появилась невысокая девушка с волосами, завязанными в хвостик, с добрым и мягким лицом и жесткими изработанными руками. На ней был передник, в руках – швабра, на ногах – больничные тапочки, чтобы не загрязнить пол.
— Хиппи! – вскрикнула Семейница и, прислонив швабру к стене, кинулась обнимать свою сестру.
Из комнат показались лица родни: племянниц, бабушек, теть, дядь, кузин и кузенов, братьев и сестер, родителей Семейницы.
— Что ты, так и живешь при них всех?
— Стараюсь любить их, как могу. А они меня, конечно.
— А как личная жизнь? – Семейница вздохнула. Достала из кармашка фартука обручальное кольцо:
— Есть кое-кто на примете.
— Любишь его?
— Конечно нет. Я никого не люблю, я обо всех забочусь. Любить сил не хватает.
— Странно, — хмыкнула Хиппи, — а я всех люблю, но ни о ком и ни о чем заботиться не собираюсь. У меня одна забота – любить. Ее хватает.
— Разве любить и заботиться — это не одно и тоже? – воскликнула наблюдавшая за всем этим Поэтесса. Но ее никто не расслышал. “Может быть, я заколдована?” – подумала она.
— Скажи, сестрица, ведь у тебя были те, кого ты любила? – Хиппи испытующе смотрела на Семейницу. Та быстро заморгала и глупо заулыбалась, как будто старалась сдержать слезы.
— Наверное, бывали. Но я не могу любить, иначе мне придется тут всех бросить. Я им нужна. Я должна быть хорошей для своей семьи.
Хиппи посидела немного за столом у большой-огромной семьи, повозилась с хохотом на полу с маленькими детками, порисовала в углу на обоях с теми, кто постарше, умно хмуря брови покивала головой, выслушивая самых взрослых и расцеловала стареньких в обе щеки. А затем сбежала, пожелав Семейнице как можно больше терпения и удачи.
Поэтесса последовала за ней, едва поспевая. Хиппи так быстро и легко продвигалась по улицам, будто была парусным кораблем, летящим по небесам – над улицами. Машины расступались перед ней, весь мир уступал дорогу. И мотыльки с удивлением признавали в Хиппи свою: “Наверное, это самая большая бабочка в мире,” – так они думали.
Поэтесса бежала за своей мечтой, мысленно пытаясь зарисовать то тот, то иной ее жест. “Ах, как жаль, что нет у меня фотоаппарата! Ведь забуду же, забуду, потеряю!”
Следующей остановкой у нас было некое учебное заведение. Там, глубоко в подвале среди тысяч и тысяч книг, склонившись за компютером, сидела Отличница. Сгорбленная, с вытянутой, как у гусыни, шеей, в огромных очках, она обсчитывала сотни данных по мат. статистике, одновременно читая фундаментальные труды известных (и не очень известных, и малоизвестных, и даже совсем незнакомых, но очень уважаемых) ученых и записывая свои идеи для исследований.
— Привет, подруга! – крикнула с порога Хиппи. Отличница оторвалась от компьютера и фолиантов, глаза, застекленные лупами, уставились на проход:
— А, Хиппи! Проходи, мне есть что тебе показать на этот раз!
И они повели разговор, в котором Отличница призналась, что скоро получит степень доктора наук, а кроме того:
— Я столько открытий уже совершила, Хиппи, столькое узнала! Сколько пользы принесут мои труды другим людям, только представь!
Хиппи расчувствованно схватила Отличницу за руку:
— Я верю тебе, родная, ты знаешь из книг больше всех. Так пойдем же в настоящий мир, пусть солнце осветит твои знания, пускай ты увидишь, как сочится по каплям жизнь из берез, из дождевых туч, из тумана поутру. Дорогая моя Отличница, прежде чем издавать все свои труды, прежде, чем обсчитывать данные на аппаратуре, позволь мне хоть один разок показать тебе, как я вижу мир, как прекрасен он может быть и без научных знаний.
— Нет-нет! – Отличница запротестовала, вырвала руки и отградилась от Хиппи стпками книг:
– Оставь меня, Хиппи. Каждому свое. Я не хочу видеть этот твой реальный мир. Мне уютно тут, где работает мой мозг, разум, а не чувственное восприятие. Без науки мир пуст для меня, в нем нет места даже для плесени. Ничто не истинно, кроме науки. Ничто не стоит того, чтобы жить. Каждому свое счастье. Я даже видеть не хочу чужой мир, ТВОЙ мир. Он слишком весел, слишком легок, слишком беззаботен. Притворный! Это мне не по вкусу. Тем более я боюсь, что он может все-таки по вкусу прийтись. И тогда все мои старания, усилия и труды будут обесценены. Я не хочу стать свободной и потерять все, ради чего жила.
— А жила ли ты? – печально спросила Хиппи.
И стекла в глазах Отличницы треснули. Из-под одного выкатилась слеза.
— Пожалуйста, уходи. Я была так рада, я так утешала себя тем, что делаю что-то важное на Земле, во Вселенной. И тут приходишь ТЫ. И все рушишь. Мне не дано быть ТОБОЙ. Я должна быть хорошей для науки.
— Прости, пожалуйста, — прошептала испуганная Хиппи, — я очень рада, что ты способна быть собой. И я нисколько не обесценивала твои поступки, усилия, их результаты. Просто хотела показать что-то новое, что-то еще. Другой взгляд на жизнь.
— Мне он не нужен. Я и своим-то плохо вижу.
На том они и порешили. Хиппи извинилась еще раз, попросила Отлчницу посоветовать ей какую книгу – та посоветовала множество умной, но унылой и непонятной литературы, за которую Хиппи все-таки поблагодарила, а сама тайком взяла в библиотеке несколько книг из художественной литературы, все больше поэзию.
Поэтесса брела за Хиппи в большой задумчивости. Встреча с Отличницей ее поразила и сильно тронула, но осмыслить ее Поэтесса еще не могла. Она хотела было что-то у Отличницы переспросить, но та прошла сквозь нее, даже не заметив.
Хиппи сложила библиотечные книги в свой огромный потрепанный чемодан и вышла из здания.
— Фух, свобода! – воскликнула она.
И побрела по мосту над прекрасной черной рекой города N. Узорчатые перила манили ее, Хиппи остановилась у самого края, облокотилась, стала глядеть в воду. Поэтесса замерла рядом с ней. Несколько парочек, держась за руки, прошли мимо.
— Привет, — Хиппи устало оглянулась. Свет в ее глазах немного приугас.
— Ты видишь меня? – удивилась Поэтесса. Но Хиппи прошла сквозь нее к молодому человеку, стоявшему позади. Обернувшись, маленькая Поэтесса увидела, как Хиппи обнимает его.
— Дорогая, любимая, — шептал молодой человек, — ты каждый год приходишь на это место. Я ждал целый день.
— Я очень соскучилась.
— Пожалуйста, оставайся.
— Не могу. Пожалуйста, уезжай со мной.
— Не могу. Я нужен здесь. Я должен быть здесь.
— Что тебя держит?
— Не знаю. Родители. Работа. Ты.
— Я?
— Ты, каждый год возвращающаяся сюда. Ты, ветренная, непостоянная. Ты, та, которая влюбляется на каждой остановке. Я этого не перенесу, видеть тебя с другими. Я не большой любитель хиппи и свободной любви.
— Я люблю только тебя…
— Почему я тебе не верю?
— Сегодня я люблю только тебя. Правда. Я часто влюбляюсь. Я даже могу любить очень многих. Но сегодня я только с тобой.
— Это меня и держит. Есть в мире место и день, где ты бываешь только моей и только со мной.
Хиппи головой прижалась к мужской груди:
— Знаешь, меня все это неимоверно печалит. Я так не хочу быть кому-то чем-то обязана, кому-то что-то должна. Безответственность – единственное, что мне знакомо. Но нет свободы без ответственности. А я не умею быть ни хорошей семейницей, ни прилежной ученицей, ни даже любящей и заботливой девушкой. Даже любить по-настоящему, одного, навсегда, бессменно, не умею. Или всех и сразу, или никого. Сумбурно, вразнобой… это ведь не любовь. Смотрю на тебя и вижу маленького мальчика. Трехлетнего, пятилетнего. С улыбкой во все лицо. В играх. В объятиях с мамой. Как я могу не любить тебя таким с головы до пят, безраздельно? Но нет, я же всех рано или поздно такими вижу. И люблю. И слышу от них… дорогой мой, любимый, я слышу от них это страшное “теперь ты мой самый близкий человек”. А сама понимаю, что не могу ответить тем же. Вот я – вся голая каждый день. И весь мир мне близкий. И каждый из этих, среди которых ты, нуждается в ежедневной, искренней, целостной любви и поддержке. А меня уносит вдаль. Как Сабина из “Невыносимой лёгкости бытия”.
— Я не прочел.
— А надо бы.
— Я не хочу читать про хиппи. Они все напоминают мне тебя. Твои мысли и предпочтения. Это больно.
— Сабина не хиппи, она художница. И очень красивая… Ну, пожалуйста, извини! Поехали, поехали вместе со мной! Обещаю быть верной!
— Почему я тебе не верю?
— Потому что я не считаю любовь к другим за измену?
Мужчина отстранился.
— Ты не моя. Ты ничья, Хиппи. Все тебя любят, но ты ничья.
— Зато счастливая.
— Счастливая ли?
— Не знаю. Но я вижу, какая красивая жизнь. Как прекрасен этот мост. Какой ты красивый.
— Я рад. Но это ничего не меняет.
— Ты прав, наверное. Давай сегодня об этом не думать.
И они ушли. Ошарашенная, Поэтесса стояла посреди моста. Она не хотела больше преследовать Хиппи, нарушать ее единственный день с любимым человеком тут своим, пусть и незримым, присутствием.
Она долго стояла на мосту, рассуждая, кем же лучше быть, такой, как Хиппи, такой, как Семейница или такой, как Отличница. И как быть собой, она не знала.
Все в Хиппи было хорошо, но последняя ее встреча, ее рассуждения… Они дали Поэтессе увидеть, что и у Хиппи есть что-то, что делает ее мир серым. Или нет? Или не делает?
Поэтесса вглядывалась в черную воду, облокотившись на перила. На мгновение она закрыла глаза и полетела прямо в воду…
Возвращение
Поэтесса открыла глаза. Она лежала на скамейке для ожидающий, на перроне. Разбудил ее, вероятно, гудок подходящего поезда. Рядом у ног примостился большой кожаный чемодан. В нем были деньги и самые необходимые вещи. В серые дни поэтесса всегда приходила с таким чемоданом к поездам в надежде, что когда-нибудь решится сесть на любой и уехать в неизвестность.
Поезд приближался.
Поэтесса встала. Оправила на себе куртку. Повела плечами.
Поезд тормозил.
Поэтесса медленно приблизилась к краю. Остановилась.
Короткие волосы вставали дыбом от напряжения. Пухлые ручки немного затряслись. Она чувствовала, как внутри нее пробуждается Хиппи, озаряет мир красотой.
Когда поезд остановился, Поэтесса увидела свое отражение на глянцевом боку вагона. На нее смотрело совсем другое лицо. В этом лице ощущался Цвет: шелест юбки, звон растрепанных волос, улыбка среди бесконечного множества веснушек, яркие-яркие глаза, в которых светится столько красоты, сколько может быть в этом мире. Лучшее из возможных когда-нибудь отражений в зеркале. Выросшая Пеппи Длинныйчулок. Девушка, которая жила только по своим законам. Девушка, которая хранила в себе тепло. Свободная, умеющая любить, не сковывая себя привязанностью, не сидящая на цепи обязательства. Стрекоза, которая так и не встретила зиму. Девушка, пьющая из носика заварочного чайника и пренебрегающая чашками, смеющаяся без повода, самая настоящая на этой земле.
Вагон разинул свой рот. Поэтесса шагнула в него:
— Мне еще надо будет найти в себе любовь, верную и свободную, ту, которая не побоится идти рядом одним путем, — прошептала она.
Поезд тронулся.
