Адрис курила медленно, вдумчиво. В семьдесят лет уже не бывает быстрых перекуров. Она сидела на огромном балконе своего старого дома и смотрела на город, щурясь при каждой затяжке. Пришла та пора, когда все вокруг умирало. И весь яблоневый сад Адрис, такой роскошный весной, теперь отряхивал с себя скукожившиеся, коричневые лисья вместе с такими же яблоками. Адрис внимательно посмотрела на одно из колец на своей руке, самое красивое, — его ей подарил последний муж, последняя любовь, которого она похоронила около десяти лет назад и с тех пор решила, что с мужчинами можно и завязать. Она, как и ее сад, увядала, а кольца по-прежнему были прекрасны. Теперь она жила, наслаждаясь вечерними посиделками у камина, дорогими сигариллами, книгами, которые не успела прочитать за всю жизнь, покером и неисчислимым количеством украшений, которые она обильно получала всю жизнь от мужчин. В свои годы она ощущала себя старой лишь в те моменты, когда организм отказывался спать до полудня, а по лестнице было труднее подниматься, чем раньше. Во всем же остальном Адрис чувствовала себя юной барышней, которую сковало проклятое время.
Сегодня день был особенно неподвижен, как, впрочем, и все дни в этом маленьком городе. Все молодые люди, которые могли отсюда уехать в большой город, уже давно это сделали, оставив здесь своих родителей, что всеми силами держались за землю, потому что в этих краях она все еще считалась святыней.
Почти докурив, Адрис увидела вдалеке высокую, широкоплечую фигуру Курта – он как всегда утром шел за молоком в лавку. Курт был единственным молодым человеком во всем городе, уникум, буквально сломавший систему и переехавший из города в глушь. Но Адрис чувствовала, что скоро уедет и он. По мере того, как Курт приближался к ее дому, она могла рассмотреть его по-взрослому сдвинутые брови и что-то проговаривавший рот. Когда она встала и оперлась на перила балкона, Курт заметил ее, подняв свою светловолосую голову с такими же светлыми глазами. Он еле заметно, по-свойски скупо кивнул ей, а она кивнула ему в ответ, слегка приподняв руку с сигариллой, будто в ней был бокал.
— Вы давно не заходили, молодой человек.
— А вы меня не особенно заманиваете.
— Вам известно, что вы можете заходить, когда угодно. Сегодня у меня яблочный пирог.
Курт не выдержал и раскололся.
— Извините, Адрис. Я обязательно зайду. Эти дни был немного занят.
Курт обернулся и шел спиной вперед, засунув руки в карманы куртки.
— Могу помочь. С пирогом, — бросил он.
Адрис улыбнулась уголком рта. Она была довольна.
— Жду в двенадцать.
Курт уже успел отвернуться от нее, но она видела, что слова ее были услышаны. Адрис потушила свою сигариллу, вдавив ее в пепельницу, и ушла в дом, а Курт продолжил свой каждодневный путь, проговаривая про себя что-то и не замечая, как двигаются его губы. На крыльце магазина стоял Дирк, хозяин, и курил свои крепкие сигареты. Он увидел Курта и стал затягиваться быстрее.
— Один момент. Ты как обычно? – спросил он своим низким голосом и дым вырвался у него изо рта.
— Да. Не торопись, я что-нибудь себе присмотрю.
Курт открыл стеклянную дверь и колокольчик скромно прозвенел над его головой. Первыми его встретили фрукты и овощи, залитые осенним солнечным светом, и оттого выглядевшие еще более аппетитными. Курт ходил между полками с продуктами, привычными жестами складывая нужное ему в корзину. Этот короткий маршрут никогда не менялся, как и продукты, которые он брал. Когда он дошел до холодильника с молоком, колокольчик снова зазвенел – вошел Дирк. Курт привык к нему лишь спустя несколько месяцев таких походов в магазин и смог развить в себе дружелюбие. Теперь они доверяли друг другу и иногда даже перекидывались парой слов, впрочем, не стесняясь и молчания. Курт подошел к кассе и достал из внутреннего кармана бумажник. По его подсчетам он должен был тратить больше, но, как оказалось, даже предполагаемого минимума ему было за глаза. Он единственный, кто просил Дирка отдавать чек. Теперь хозяин даже не спрашивал его об этом, а сразу протягивал Курту маленькую бумажку с цифрами.
— Давно тебя не было. Уезжал?
Курт запустил руку в свои светлые волосы, взъерошив их до привычного ежика. Он был немного удивлен, что Дирк заметил такое недолгое его отсутствие.
— Нет. Просто не выходил из дома. Были дела.
— Ясно. Ну, удачи.
Курт опустил глаза в пол и несколько раз кивнул. Выйдя на улицу, он достал из кармана наушники. Он давно не слушал чужую музыку, но теперь хотелось нестерпимо. Как только окружающие звуки заменились негромко звучащей гитарой, Курт пошел домой своим легким беззвучным шагом. До двенадцати оставалось три часа.
***
Адрис нравилось, когда мужчины умели готовить. А наблюдать, как готовит Курт, было для нее настоящим удовольствием. Его присутствием она восполняла отсутствие рядом сына, хотя относилась к Курту без материнской сердобольности, сохраняя дистанцию. Она воспринимала его как молодого мужчину, но вовсе не как ребенка, и они оба это понимали.
Ей нравилась аккуратность Курта в мелочах. Перед готовкой он тщательно мыл руки, расставлял нужную посуду и мыл ее сразу после использования, чтобы не занимать место. У него все выходило ладно и ловко. Он никогда не нервничал, не переживал. По крайней мере, никогда не показывал этого. С ним невозможно было прийти к конфликту, Курт был отличным дипломатом. И хотя когда-то он сказал Адрис, что его общение с людьми, а особенно – с женщинами, никогда не было успешным, она видела, каким обходительным он был с собеседником, как мог убедить даже Адрис в своей хладнокровной правоте.
Но в этот раз он был рассеян как никогда. Адрис решила, что его задумчивость пройдет, как только они начнут диалог. Курт молчал, машинально выполнял операции, которые ему поручала Адрис, но мысли его были где-то вне кухни.
— Курт, что с вами сегодня?
Он очередной раз очнулся и посмотрел на Адрис опечаленно.
— Извините меня. Знаете эту избитую цитату, что куда бы ты ни уехал, ты возьмешь с собой себя?
— Она оттого и избитая, что правдивая.
Курт молчал. Адрис отложила нож, которым резала яблоки.
— Что вас так беспокоит?
Он посмотрел на нее своими белесыми глазами по-детски беспомощно.
— Мне не становится лучше.
Адрис тяжело вздохнула и присела на стул напротив него.
— Но ведь мы с вами уже говорили об этом…
— Знаю. Я потому и не выходил из дома. Ждал, пока пройдет само.
— Я ни в коем случае не хочу приуменьшать ваши переживания. Но может быть… вы не задумывались, что все ваши тяжелые мысли могут того не стоить? Я думаю, вы переживаете из-за той девушки. Или же из-за мук творчества, но тогда вы бы не были таким тихим и задумчивым. Многие в вашем возрасте переживают из-за девушек. Поверьте, из-за меня тоже страдали. Но послушайте, Курт. Я думаю, что ни одна девушка не достойна вашей боли. И потери аппетита. Продолжайте мешать тесто, я все еще вижу комки.
— Я пытаюсь заставить себя думать о каких-то более важных и глобальных вещах. Но никакие аргументы не могут изменить тот факт, что я чувствую боль. И это самое ужасное, ведь я стремлюсь к самодисциплине, контролю, осознанным действиям и эмоциям. Вы и так это знаете…
— И очень зря, — сказала Адрис еле слышно.
— Что?
— Я сказала, что зря. Контроль – это иллюзия.
— Вы говорите прямо как мой брат.
— Это плохо?
— Нет. Вот только выходит, что между желанием все контролировать и желанием пустить все на самотек нет никакой разницы, если обстоятельства не зависят от нас. Даже в этом кроится иллюзия выбора. Все происходит помимо наших решений. И человеку остается лишь повержено и смиренно склонить голову на гильотину хаоса.
Адрис очень внимательно слушала его, глядя поверх очков.
— Книгу не думали написать?
— Очень смешно. Мне вообще лучше помалкивать.
— Не нужно этого самоуничижения, Курт. Вы и сами прекрасно знаете, что это не так. Уверена, что ваш брат такого о себе никогда бы не подумал и уж тем более не сказал. А вы вроде пытаетесь на него равняться.
— Его секрет в том, что он редко произносит то, о чем потом можно жалеть. Да и он о своих мировоззренческих взглядах больше молчит. Мы никогда ничего не знали о его реальных мыслях. Знали лишь то, что он сам хотел.
Курт замолчал. Теперь в кухне звучал лишь ритмичный стук ножа о разделочную доску.
— Вы не пугайтесь, но я как-то хотел покончить с собой. Давно. Да, я не рассказывал вам об этом.
Стук прекратился.
— Нет, я не пытался. Я лишь хотел. Я рассказал об этом ему. Мне как раз исполнилось восемнадцать. Думал, что он пожалеет меня, успокоит. Но он сильно разозлился. Я никогда его таким не видел. Схватил меня за рубашку, стал трясти. Как сумасшедший, ей-богу. Сказал, что возненавидит меня, и что не простит, и что не выдержит и тоже что-нибудь сделает с собой. У него была какая-то история, о которой он никому не рассказывал. Что-то произошло в его юности, я не пытался расспрашивать. Так, слышал отрывки диалогов. Думаю, с тех пор он воспринимает такую смерть как предательство. Он заставил меня представить остывшее тело на его руках. И я понял, что это тоже не выход. Избавить от боли себя путем причинения невыносимой боли другим – это эгоизм.
Адрис достала из портсигара сигариллу и закурила. Она не знала, что сказать. Она подумала, что говорить не стоит вовсе. На ее стуле сидел высокий, широкоплечий молодой мужчина, который в душе был беззащитным мальчиком.
— Кажется, здесь больше нет комков, — сказал Курт.
***
Телефон в его доме зазвонил. Адрис не дождалась приветствия, а сразу заговорила.
— Молодой человек, приглашаю вас на торжественное сожжение. Форма одежды – парадная. Если таковой нет, то неформальная. Все печали оставляйте дома. Жду вас в пять часов. Ужин прилагается, так что не наедайтесь заранее.
— Кого будем сжигать?
— Все узнаете на месте.
— Будет костер?
— Да.
Она положила трубку первой. Адрис снова создает праздник из пустоты. Этот человек умел жить. Курт постоянно чувствовал в себе желание подражать ей, но сил для этого не было никаких. Он не заметил того, как на часах стало четыре. Попытался вспомнить, чем был занят, но так и не смог. Кажется, он лежал на кровати с гитарой. Он что-то играл? Этого он тоже не смог вспомнить. «Форма одежды – парадная». Она знает, что ничего такого у него нет. Но белую рубашку он все же с собой взял, ни разу к ней даже не притронувшись. Она так и висит в шкафу с первого дня его приезда.
Курт открыл дверцы шкафа. На перекладине одиноко висели четыре вешалки, одна из которых всегда была пустой, потому что куртки висели у входа. Эта белая рубашка сопровождала во многие моменты жизни. Когда-то они с братом разбирали его вещи и Курт увидел эту рубашку.
— Хочешь – забирай, — сказал брат. Курт смотрел на него с удивлением. – Давай же, примерь. Должна быть впору.
Она действительно оказалась ему как раз по размеру. Подарок надевался бы почаще, будь эта рубашка куплена Куртом в магазине, но это был подарок брата, а значит ее нужно было носить с умом.
Почувствовав тот самый нужный момент, Курт решил надеть ее. Он посмотрел на себя в маленькое зеркало на двери шкафа. В этой рубашке Курт становился им. Только в эти моменты он отчетливо видел, насколько они похожи. Не хватало очков. И улыбки не хватало. Но придется обойтись без этого. Нужно написать письмо. Нет, не нужно. Он обещал себе не писать ему. Никому не писать.
Курт взъершил свои короткие светлые волосы, и они стали в привычный ежик. Он застегнул самую верхнюю пуговицу рубашки. Брат никогда ее не застегивал. Все, теперь не похожи. Курт подошел к письменному столу у стены и открыл ящик. В нем лежала перевязанная стопка, которую он неспешно и аккуратно положил в рюкзак. Осталось время на книгу и кофе. Он успел бы выкурить парочку сигарет, но Курт никогда не курит.
Он стоял посреди комнаты в белой рубашке со стопкой писем и внимательно, словно на прощание, осматривал свой дом, будто сжигать будут его самого. Большие старые окна и два крошечных кактуса на подоконнике, он всегда брал их с собой. Двухместная кровать с кованным изголовьем и мягким матрасом, застеленная аккуратно, как в отеле. Рядом – стол, шаткий и слегка винтажный, верный друг. Стопка бумаги, ручка и карандаш. В углу – гитара. Все пространство было мягко освещено скупым осенним солнцем, которое обещало скоро уйти на покой. Не комната, а настоящая келья.
Спустя полчаса он вышел из дома и сразу услышал запах дыма, который так любил. Одной из причин, по которым он уехал из большого города – этот запах, которого там никогда не было. Курт решил пойти в обход асфальтированной узкой дороги. Он наступал на корни деревьев и представлял, что оставляет на них свой вечный след. Трава уже давно утратила свой сочный зеленый цвет и теперь была серо-рыжей. Курту казалось, что воздух стал гуще из-за запаха осени и дыма, он чувствовал его в легких и сам представлял себя воздухом, хотел в нем раствориться. Ему очень хотелось верить, что своим присутствием он не нарушит целостность этого пространства.
Тропинки привели его к заднему двору Адрис. Он открыл маленькую калитку, которую мог бы и перешагнуть, и сразу увидел костер. Тут же из дома вышла Адрис с красной помадой на губах, закутанная в теплый пестрый платок. Она заметила белую рубашку и застегнутую верхнюю пуговицу, замерла, чтобы рассмотреть, и улыбнулась.
— Вы прекрасны, Курт. Вам очень идет эта рубашка.
— А вам – эта помада. И шаль… тоже очень симпатичная.
Адрис ощутила приятное смущение от такого неуклюжего комплимента, словно в момент, когда мальчик приносит своей маме сорванный цветок или жучка в подарок. И теперь этот неловкий молодой человек будто принес ей такой подарок.
— Это рубашка моего брата, вообще-то…
Курт сказал это, глядя себе под ноги, будто оправдывался.
— У него отличный вкус. Что вы дарили своей маме в детстве?
— Что? – Курт поднял голову и нахмурился.
— Мне просто интересно, — Адрис все также стояла поодаль его. Их разделял костер.
— Я… приносил ей цветы с лужаек, готовил «веселые» тосты и делал открытки. Рисовал чаще всего то, как мы с братом ждем ее с работы. Иногда она задерживалась допоздна. И тогда мы ее ждали. Как только мы слышали щелчки замка, то сразу бежали ко входу. Она опускалась на корточки, убирала волосы с наших лбов, а мы подставляли их ей, чтобы она нас поцеловала. Я дарил ей подарки без повода.
Адрис смотрела на огонь. Курт смотрел на огонь.
— Так что же мы сжигаем?
Адрис очнулась от своих мыслей.
— Мы сжигаем мой дневник.
— Зачем? – Курт вправду был удивлен. – Лучше подарите его кому-нибудь…
— Намекаете на себя?
Курт смутился.
— Нет. У вас же есть сын. Вы могли бы оставить дневник для него. А он бы прочитал, когда вы…
— Умру?
Курт не смутился.
— Да. Когда вы умрете.
Адрис не смутилась.
— Пойдемте в дом, — сказала она и направилась к дверям, Курт пошел за ней.
— Думаю, он не станет читать это, — говорила она через плечо. — Сложит все мои вещи в ящики, перемотает скотчем и оставит в подвале этого дома. Или же и вовсе решит выкинуть. Я не вижу смысла хранить эти записи. Это всего лишь поток моих мыслей. Если бы я была, скажем, известной писательницей, или великой актрисой, тогда можно было бы говорить об их ценности. Такие люди делают значимым любой предмет, к которому прикасаются. Но я все равно никогда этого не понимала. Какого черта кто-то будет публиковать мои личные записи, все самое сокровенное выставлять напоказ только лишь потому, что я мертва? Мои тайны не перестают оставаться тайнами.
Адрис прошла в кухню и набрала чайник воды.
— Но вы ведь тоже значимы.
— Курт, вы еще слишком молоды, раз так считаете. Вам вообще стоило бы общаться с кем-то из ровесников, потому что только они смогут вас понять. Взрослые и пожилые всегда думают, что знают больше молодежи, хотя на самом деле они лишь испытывают страх. Мы теряем ту энергию, что заложена в нас с рождения. Она иссякает годам к тридцати, когда принято говорить, что человек взялся за ум и перестал заниматься ерундой. Но именно в этот момент люди и начинают терять смысл жизни. Вернее, они перестают его искать, думая, что уже нашли. Поиск – это все, что у нас есть. Мы награждены разумом для того, чтобы искать, чтобы мыслить. А иначе чем мы отличаемся от животных? Но почему-то взрослые находят смысл именно в этом животном – пропитании, воспитании потомства, обустройстве жилья. Так проще. Поиск начинает казаться им смешным, потому что они отчаялись, их силы исчерпаны, они отрицают идею поиска. Мы все думаем, что, став старше, мы станем мудрее. Но после прекращения поисков, этот смысл редко приходит к нам сам. И мы вынуждены притворяться, что он уже внутри нас, что мы его чувствуем. А на деле я смотрю на свою жизнь и понимаю, что у меня так и не вышло прожить ее с толком. Я не нашла этот смысл. Я растратила всю энергию юности на развлечения и удовольствия, общалась с недостойными моего времени людьми. И теперь мне, как и всем пожилым, страшно признаться самой себе, что я так ничего и не поняла, что я даже не попыталась приблизиться. Самые думающие люди – это молодые, запомните, Курт. Ведь для вас нет абсолютной истины, вы шатки, вы, словно пластилин, способны принимать любые формы. Вы в постоянном поиске второго дна. И даже если вы ищете на пустом месте, вы тренируете свой разум, устраиваете ему постоянные проверки. Достоинство молодости в том, что мы всему придаем большое значение: себе, жизни, родителям, друзьям. Больше всего значения мы придаем любви. Но человек устроен так, что, вырастая, он перестает даже себя считать чем-то значимым. Мы все – часть одного паззла, но этот паззл хаотичен и огромен, а потому наше существование ни на что не влияет. Машина как двигалась, так и продолжит двигаться. С нами или без нас, с моим дневником или без него.
Она помолчала секунду, а потом с улыбкой обернулась.
— Молодой человек, сегодня праздник! Прошу вас, не думайте, что я грущу. Сжигая книгу и мысли в ней, я делаю их частью вечности. Ведь эта материя лишь изменит свои физические свойства, но не перестанет существовать. Веселее, Курт! Взбодритесь. Выходите во двор, я сейчас приду.
Курт вышел на улицу и снова вдохнул запах дыма. Адрис вышла следом. В ее руках была небольшая черная книжка.
— Это оно?
— Да, — Адрис с улыбкой гладила обложку. – Ну что ж, приступим.
Она вырывала один лист за другим и бросала их в огонь. Курт засунул руки в карманы куртки и в задумчивости смотрел, как огонь уничтожает каждую страницу.
— Вообще-то, я тоже кое-что принес для сожжения.
— Так приступайте же, — Адрис чувствовала радостное умиротворение.
Курт достал из рюкзака стопку.
— Что это?
— Это письма. Я их писал, но не отправил.
— Что же вы делаете…
— То же, что и вы, Адрис.
Он развязал веревку и бросил в огонь одно письмо.
— Они ведь предназначались для другого человека…
— Нет. Они предназначались для того, чтобы другой человек их никогда не прочитал.
Курт присел на корточки и бросал письма в костер. Адрис вырывала страницы. Ветер раздувал огонь, шевелил ветви деревьев, траву и волосы Курта. От торжественности и траурности момента разговаривать не хотелось.
***
К вечеру на улице стало прохладно. Костер догорел. На его месте осталось черно-серое пятно. Адрис разожгла камин, возле которого они и сидели в темноте.
— Вы раньше всегда жгли дневники в одиночестве?
Адрис поставила на столик свой вокал с глинтвейном.
— Нет, раньше я это делала с подругой. Мои мужья не знали даже о существовании дневников. Но подруга умерла три года назад. Она была чуть старше меня. Два года я сжигала дневник одна, а потом появились вы. И я решила разделить с вами эту традицию. Мне кажется, вы достойный кандидат.
— Сочувствую… О вашей подруге.
— Да, да. Знаю. Спасибо. Я теперь нахожусь на том этапе своей жизни, когда расстаешься с друзьями из-за того, что они умирают, а не из-за ссор. Этот момент наступил очень быстро. Мне все еще кажется, что я молода, что меня интересуют мужчины, а я интересую их, что впереди есть возможность родить ребенка, выйти замуж, купить дом. Я могу вспомнить любой эпизод своей жизни, и меня пугает их количество. Ведь это значит, что я прожила так долго. А я даже не чувствую груза этого времени. И вот я на той точке, когда понимаешь, что смерть твоя близка и очень вероятна каждый день.
— Вам страшно?
— Нет. Потому что я не могу в это поверить.
Адрис отпила глоток из бокала.
— Мне кажется, что вы скоро уедете, Курт. Скоро октябрь. Все возвращаются домой в октябре.
Курт молчал и смотрел на огонь.
— Они ждут вас.
— Откуда вы знаете? – Он поднял глаза.
— Они не могут не ждать.
— Я уехал, чтобы найти себя. Я просто не мог остаться. Мне постоянно звонили, напрашивались на встречи, разговоры. И там были… нежелательные привязанности.
— Черт победи, именно там вы записали один из лучших альбомов современности. Вам нужен большой город, а не эта дыра.
— Мне здесь нравится. Я чувствую себя на своем месте.
Адрис сочувственно смотрела на Курта.
— Вы что-нибудь написали за время пребывания здесь?
Курт посмотрел ей в глаза и как-то по-детски улыбнулся.
— Кроме тех писем, думаю, что нет.
Адрис не могла смотреть на него.
— Пожалуйста, не гоните меня. Прошу вас, Адрис. Я просто не привык. Все образуется, и я начну писать. Не разочаровывайтесь во мне!
— Ангел мой, как я могу? Я буду лишь рада, если вы останетесь. Но подумайте о том, что будет лучше для вас.
— Мне пора идти. Извините меня.
Курт резко встал с кресла и побежал к выходу, захватив с вешалки куртку. Адрис осталась сидеть.
Он быстро шел по темным улицам городка, плутал между деревьев.
«Все возвращаются домой в октябре.»
Чушь собачья. Курт почувствовал страх перед приближающимся октябрем. Что ему делать дома? Если он вернется, то придется озвучить все то, что было написано в письмах. А иначе и смысла нет возвращаться. Он ходил из стороны в сторону.
«Все возвращаются домой…»
Он оперся на дерево и сел на землю. Хотелось закричать, но он боялся, что может кого-нибудь разбудить. Хотелось заплакать, и он заплакал.
***
Адрис получила зимой посылку. Молодой человек принес ей домой большой квадратный конверт и попросил расписаться. Адрис черкнула ручкой на бланке, зажав сигариллу во рту. Обратного адреса не было. Она зашла в дом и вскрыла конверт. Внутри лежала аккуратно упакованная виниловая пластинка. Адрис поняла, что должно быть что-то еще. Она потрясла конверт, и из него выпала записка. Адрис осторожно развернула ее. На ней было написано мужским разборчивым почерком.
«Простите меня, я вам солгал. Послушайте эту пластинку. Она появилась благодаря вам.
P.S. Я записал ее специально для вас, так как помню, что у вас есть только такой проигрыватель».
Адрис бережно протерла пластинку и опустила на нее иглу. Взяла новую сигариллу и села в кресло, чтобы послушать музыку о своей жизни.
